Раньше наличие хобби считалось даже не естественным, а необходимым. Ну, действительно, кто такой человек без увлечения? Без кляссеров с марками, альбомов со спичечными этикетками, книг, горшков с кактусами, попугайчиков, вот этого всего? Незаконченная какая-то пьеса, неполноценная личность, человек без стержня. У нормального члена общества всё время должно было ему, обществу, быть посвящённым: работа, семья, которая тоже ячейка общества, спорт, желательно коллективный. Плюс хобби, как газ заполняющее весь объём свободного времени. Причём, хобби обобществленное, коллективное: марки — в клубе филателистов, кино — в киноклубе, монеты — в нумизматическом кружке, розы — в обществе садоводов, огурцы — в дачном кооперативе. Индивидуальные увлечения — антиквариатом, живописью, инкунабулами — считалось чем-то не тем; антиквары и букинисты приравнивались к спекулянтам и прочим фарцовщикам, про них снимали серии «Следствие ведут ЗнаТоКи», их роли исполняли актеры-прибалты с неприятными надменными лицами.
Впрочем, концепция хобби, как заполняющего все предоставленное пространство газа, рухнула вместе с пространством, совсем иной газ стал национальной идеей. И увлеченности тоже изменились. Люди стали коллекционировать туристические визы, полотна Айвазовского, георгиевские кресты, сумки «Биркин», турбийоны, фотоаппараты «Лейка», недвижимость. Где те марки и этикетки, их место заняли марки другие, не почтовые, как и этикетки перестали быть спичечными. Куда подевались милые увлечения людей, запертых в границах пусть огромной, но одной страны? Но мы не жалуемся; свобода лучше несвободы, Hermès ничем не хуже филателии, новые коллекционеры — с их неограниченными ресурсами— очень быстро преодолев период первоначального накопления, стали создавать коллекции вполне музейного уровня. При этом, что интересно, гендерное равенство в сферу собирательства (если не брать коллекции босоножек Manolo Blahnik, подиумных вещей Chanel и костюмных ювелирных украшений) так и не проникло, это хобби так и осталось мускулинным, редкие исключения — Наталия Опалева, собравшая лучшую коллекцию Зверева и даже открывшая музей AZ — лишь подтверждают правило. Почему так? Не знаю; знаю только, что старым, равно, как и современным искусством, орденами и монетами, автомобилями, часами grand complication, сортами роз, серебром, алмазами и нефритом, штампами в паспорте, нэцкэ и вином увлекаются, в основном, именно мужчины.
И тут — при всех metoo, движению к равенству и феминизме, всём остромодном, политически правильном и социально ответственном — возникает вопрос: почему? Почему коллекционирование — чисто (хорошо, почти) мужское хобби?
А почему мужская мода так хороша, что дамы всё время из неё что-то заимствуют — наши рубашки, брюки, пиджаки, обувь, а мы из женской — ничего? Я не имею в виду юбки; килт — очень мужественная деталь туалета, он не в счёт.
Ответ лежит не в гендерной политике, а в том факте, что жизнь мужчины — современного и не очень — более структурирована, за этой организацией жизни лежит и организация всего остального — одежды и хобби, в том числе.
Мужской гардероб универсален, он не столь подвержен влияниям моды, столь же универсальны и увлечения. Они более рассудочны, если хотите. Дама коллекционирует впечатления, её хобби, как следствие, более эмоциональны. Если джентльмен собирает старых мастеров, подспудно он — как и в случае акций, недвижимости, вообще бизнеса — думает о ликвидности, то есть, его коллекция приобретает характер универсальной. Один мой знакомый, на мгновение — чисто эмоционально — увлёкшись графикой шестидесятников, немедленно, опомнившись, стал терзать бизнес-консультантов и страховщиков, требуя оценить объекты его обожания в твёрдых денежных знаках. Свою эмоцию он попытался оценить и перевести в понятные ему категории.
То же самое происходит и в случае гардероба: брюки из ткани Loro Piana универсальны, ботинки на заказ — ещё более.
Приведу пример(ы) из собственной жизни. Путешествуя, я покупаю понравившиеся мне вещи. Картины, посуду, текстиль. И каждый раз, влюбляясь в какую-то вещь, я пытаюсь встроить её в тот или оной «шкаф», сделать её частью коллекции. Живопись и графику я втиснул в рамки шестидесятых, текстиль — в идею собирательства икатов и кашмирских джамаваров, мелкую пластику — в растущую коллекцию нефрита. Но самое интересное (для меня) произошло с посудой. Я всегда любил японский фарфор. Начал (в первой своей поездке в Японию) с кутани-яки, фарфора из Каги, проложил увлечение изделиями в стиле «имари» (или «арита») с острова Кюсю, но, приехав накануне локдауна из Токио — с грузом новых черепков — решил раздвинуть границы и полез в английские дебри: весь XVIII век и в конце XIX англичане обильно копировали японцев. Оттуда, из Дерби и Вустера, тропинка коллекционера завела меня в Мейсен, на родину европейского фарфора, во дворец Августа Сильного, курфюрста Саксонии, который был истовым собирателем Японии и копировавшего (это другая тема) её Китая, стиля «какиэмон». И после этого в моих витринах стал появляться оригинальный какиэмон и его китайские импостеры. А за ними — предшественники эпох Сун и Мин, протофарфор. Круг замкнулся, коллекция приобрела стройность (кажущуюся или реальную). Какиэмон стал центром моей фарфоровой вселенной.
Сейчас я все ещё нахожусь на стадии романтических отношений с фарфором, но, приобретая любой предмет, я стараюсь не поддаваться эмоциям, но помнить, что через некоторое время мне, возможно, захочется от неё отказаться.
Так же, кстати, происходит с моим гардеробом. Не в том смысле, что я пытаюсь избавляться от старых вещей, а в том, что при их покупке я руководствуюсь не модой, но их вневременной ценностью. А эту ценность даёт качество ткани, мастерство портного, цветовая гамма. Японцы (все те же) мне очень в этом смысле подходят; равно, как англичане. Тут у меня выбор в фарфоре и вещах примерно одинаков.
Автор: Геннадий Йозефавичус
